Страх перед чистым листом. Страх краха. Лучше уж крах страха. День-день, дребедень , снова началась мигрень.

Иду и вижу: до Парижу осталось ровно 7 шагов. Но подойти к нему поближе не хватит у меня мозгов. Заблудший отрок во вселенной под душный морок городов нырнул с разбега в кружку с пеной и утопил остаток слов.

Конец, конец, промокло платье, и друг твой больше не пришёл. Тебя распяло на асфальте - о боже, как нехорошо.

Твою мать, твою мать, выходи меня искать.

Я шагнул сквозь липкие ленты, натянув на уши воротник. Длинные полоски скотча сразу облепили мне голову, дёргая за волосы, просачиваясь в глубь, обжигая кожу. Я встряхнулся, но ещё больше влип. Моя куртка сделана из специального отталкивающего материала, но вот джинсы отяжелели и повисли на ногах, затрудняя шаг, словно не пуская. Я старался продвигаться как можно быстрее, рассеянно глядя куда-то вниз, где ленты растекались, образуя скопления холодной желеобразной массы, норовящей пробраться в твои ботинки. Но ей было не достать, потому что их я нёс у себя под курткой, зато мои вскоре начали хлюпать и чавкать.

Что-то давило мне на плечи и немного на спину. Хотелось отвернуть лицо отовсюду одновременно, но, видимо, не хватало тренировки. Ничего. Это ничего.

Вниз провалилось ступеньками. Название предполагает, что на них надо ступать, причём ступнями, и я заставлял себя это делать. Я с трудом сохранял равновесие, поскольку руки были заняты тем, что держали сквозь карманы куртки ботинки (левая - левый, правая - правый). Твои ботинки из коричневой замши. С жёлтыми шнурками. У одного (правого) носок немного ободран. Я словно вижу это сквозь куртку.

Я уже внизу. Устало светят тусклые лампы. Скользкий кафель. Так и должно быть.

Мои шаги гулко срикошетили о стены, и, возможно, о потолок. Оставшиеся ленты беззвучно спадали с поверхности куртки, но те, что запутались в волосах, продолжали жечь. От этого чесалась вся голова, даже лицо.

Казавшийся неправдоподобно длинным переход закончился странно быстро, словно я не прошёл его весь, а перенесся из одного конца в другой. Может быть, я выпадал по дороге. Такое со мной случается.

У лестничного распутья я передумал подниматься. Вместо этого я сел, прислонившись к стене. Затылок похолодило. Немного привыкнув к принятой позе, я разжал онемевшие пальцы (как будто когда-то они могли говорить) и наконец вынул руки из карманов. Потом расстегнул куртку. Вот они, по-прежнему здесь: слева - левый, справа - правый, с ободранным носом. Всё так.

Я вспомнил место, где закопал тебя. Слишком далеко отсюда, слишком далеко. Впрочем, если это было бы близко, я так и не смог бы уйти. Возвращался бы каждыйраз-каждыйдень-каждыйчас. Каждые полчаса, в конце концов. Я мог сломаться и остаться там, с тобой. И сейчас мне хочется вернуться, хотя я уже так далеко. Откопать тебя и увидеть твоё лицо.

Справедливо ли то, что я сделал с тобой? Бывает ли хоть что-нибудь справедливо? Существует ли вообще справедливость в реальной жизни? Или же мы реально не существуем? Или я один?

Философствую.

Я дотронулся до твоего ботинка.

Я пытался умереть, честно пытался, клянусь тебе. Но разве мог я умереть, зная, что ты останешься жить и проживёшь столько дней и ночей, сколько я мог бы быть с тобой и не был. Я не прошу пытаться это понять, не нужно, я и сам этого не понимаю, да и всегда ли мы понимаем то, с чем приходится жить. Но это случилось со мной и с тобой; или, быть может, только со мной, а всё остальное - последствия, которые я сам и устроил? Даже этого нельзя знать наверняка. Всё вокруг расплывчато и неуловимо, сон переплетается с явью, и хрен их разберёшь - что, где, да как.

От сырости и сидения на холодном заныла спина. Я поправил твои ботинки, застегнул куртку и лёг, щекой почувствовав грязь. Ничего. Ничего.

Я уже рассуждаю. Мыслю - следовательно, существую. Но я ещё не успел осмыслить. Я не понял всего. Сейчас ночь, а это время суток не способствует осознанию, для которого требуется ясность. Впрочем, когда рассветёт, я тоже ещё не пойму. Я пойму это значительно позже - может быть, завтра, или же через несколько дней - когда в очередной раз съем яичницу из двух яиц, выпью чаю и вдруг остро почувствую и одновременно осознаю, насколько же я жалок и как беспросветно одинок, и одновременно пойму и переживу события той сюрреалистической ирреальности, в которой сейчас бессмысленно плавает моё рассеянное сознание, перекоординируя их в своё обычное измерение, - или не переживу.

Я открыл глаза и увидел кафельный пол. Наверное, я опять выпадал. Конечности заныли и заскрежетали, как если бы проржавели насквозь. Лампочки погасли, и по ступенькам стекал бледный утренний свет.

Не без усилий я встал. Голова кружилась; краями глаз я видел отсветы синего пламени, которым горели виски. Левой рукой придерживая твои ботинки, правой я ударил себя по щеке. В ушах зазвенело, но с глаз словно спала пелена. Правая рука - это, кажется, десница; а как же левая? Уже не вспомнить. Всё в человеке устроено нерационально.

Я поднялся по одной из лестниц, так и не поняв, по какой. Ветер ударил меня по всему телу сразу, что оказало отрезвляющее действие. Я будто вспомнил, кто я такой, если только когда-нибудь знал это. Мне стало холодно.

Через некоторое время я пришёл в себя и заметил, что связываю вместе шнурки твоих ботинок. Жёлтые. Потом я обмотал их вокруг шеи, и они как-то издевательски смотрели на меня с разных сторон: правый - с правой, левый - с левой. Пусть это будут мои коньки.

Я снял куртку и выбросил её в урну возле троллейбусной остановки. Посмотрел, когда будет первый троллейбус. И второй. И третий. Когда-нибудь же будет троллейбус, надо только поймать момент.

Не знаю, мост это или тоннель. По каком признаку они вообще различаются? Один чёрт. (два чёрта, три чёрта, но четверо чертей... нет, тогда двое чертей и трое чертей... Чёрт, не помню это правило)

Я сел на перила и свесил ноги за борт. Мои ботинки угрюмо повисли над бетонной ямой, как неродные.

Оба-на, оба-дай, облади и обла-дай

Троллейбус подошёл вовремя.

февраль,1999